Век-волкодав - Страница 41

Двор бывшего дворца Сюлли был всем хорош. Два выхода, суета любопытных туристов, жильцы, то и дело хлопающие дверями подъездов. Никому нет дела до скромно одетого эстонца с небольшим букетиком фиалок за отворотом пальто. Наверняка романтик-влюбленный, назначивший свидание посреди древних стен. Потому и не спешит, ходит неторопливо, по сторонам смотрит.

Лайдо Масквинн и вправду не торопился. В городе «хвоста» за ним не было, но лишний раз провериться не мешало. Для верности Леонид свернул под арку, ведущую на соседнюю улицу, немного подождал, вернулся — и остался вполне доволен. Чисто! Швейцарец «Harwood» докладывает: ровно четыре, 16.00.

Пора бы…

— Здравствуй, Леонид Семенович.

Бывший чекист невольно вздрогнул. Что за привычка — со спины подбираться?

Повернулся без спешки.

— Здравствуй, Мурка.

Вынул из-за отворота пальто фиалки, отдал без слов, ощутив ледяной холод ее ладоней. Девушка смотрела странно, наконец, подалась вперед, всхлипнула.

— Цветы от Фартового… Застрели меня, Лёнька, все равно лучше не будет. Только не говори, что это все для виду, для глаз чужих. Сама знаю, не маленькая.

Сглотнула, поглядела вверх, на низкие облака.

— Вот мы и в Париже, Леонид Семенович. Обещал, что вместе кордон перейдем, а иначе вышло. Легкое у тебя слово, Фартовый! Дунь — и улетит.

Леонид даже не обиделся, удивился.

— А как ты хотела? Под пулями, по пояс в болоте? Неблагодарный вы народ, бабы. Чего я тебе обещал? Документы чистые и деньги, чтобы до Америки хватило?

Взял за руку, развернул ладонь.

— Так и держи.

Сначала паспорт достал, следом чековую книжку. Положил на ладонь…

— Получила? А теперь катись в свою Америку, шмара коцаная, а не то в самом деле пристрелю.

Хотел повернуться, уйти, но не решился. Плохо вышло. Обещал быть Мурке товарищем, а откупился, словно от надоедливой «машки». Хотел извиниться, но слова, как назло, куда-то спрятались.

Климова, не глядя, переложила документы в карман пальто, поднесла к лицу фиалки.

— Знаешь, что я заметила, Леонид Семенович? Встречусь с тобой, хочу что-то хорошее сказать, а вместо этого злить тебя начинаю. Вроде как два человека во мне спрятались, две бабы, что между собой на ножах. Одна тебя любит, а второй лестно над Королем верх взять, волей волю передавить, чтобы сам Лёнька Пантелеев перед шмарой коцаной, подстилкой бандитской, лужей растекся. Злая я, Леонид Семенович, очень злая. Но не прогоняй, сделай милость. Пригожусь я тебе, если надо — жизнь отдам. Не прогоняй!

Улыбнулась сквозь слезы:

— Лёнька Пантелеев, сыщиков гроза,
На руке браслетка, синие глаза.
У него открытый ворот в стужу и в мороз
Сразу видно, что матрос.

Товарищ Москвин, взяв девушку под руку, кивнул в сторону ближайшей арки.

— Пошли отсюда, Мурка. Незачем двум гражданам свободной Эстонии чужие глаза мозолить. Кстати, в паспорте ты Эда-Мария, привыкай. А как чековой книжкой пользоваться, я тебя быстро научу. Там главное подпись свою запомнить…

* * *

Ближе к вечеру пошел снег, сырой и колючий. Тротуары быстро пустели, люди спешили укрыться за кирпичной толщей стен, закрыть за собой двери подъездов, спрятаться в тепло, в нестойкий уют квартир, забыв хотя бы на время о холоде зимних улиц. Ушли даже вездесущие бродяги-клошары, найдя убежище под мостами и за отпертыми решетками водостоков. По площадям гулял ветер, задувая снег в узкие коридоры улиц, бил в лицо, слепил глаза. Париж исчез, растворяясь в подступавшей ночи.

— …Иначе сделаем, Фартовый, — Мурка, поморщившись, смахнула платком снежинки со лба. — Есть у нас в делегации парень, репортер «Известий». За пролетария себя выдает, вроде как прямо за станком родился, а на самом деле из «бывших», из богатеньких. Папашка в Екатеринославе гешефты проворачивал, сыночка же в частную гимназию пристроил. Французский этот Мишка знает не хуже своего идиша. И не трус, от фронта не прятался. А еще он троцкист, мира с буржуями не хочет. Вот я ему и предложу Мировой революции послужить. Он, очкарик, как меня сквозь свои стеклышки разглядел, так и задышал неровно. Не откажется — и не выдаст!

Леонид молча кивнул. Доноса он не слишком опасался. Бумага все равно попадет к Бокию, да и не станет репортер лишний раз головой рисковать, с Лубянкой связываясь. На него, троцкиста, все и повесят.

Девушка внезапно рассмеялась.

— Как, говоришь, меня теперь зовут? Эда-Мария Климм? Накрутили твои чекисты. А я и сама фамилию сменить могу. Хочешь, Ульяновой стану?

От неожиданности Леонид остановился.

— Шутишь?

Мурка внезапно стала очень серьезной.

— Нет, Леонид Семенович, не шучу. Меня Мария Ильинична удочерить хочет. По закону, правда, нельзя, не замужем она, но уж для такого человека исключение найдут. И Дмитрий Ильич не против, он сам сейчас думает мальчишку одного усыновить. Так что стану я Вождю мирового пролетариата племянницей. Оценил?

— Оценил, — чуть подумав, кивнул бывший старший оперуполномоченный. — Твоя жизнь, товарищ Климова, тебе и решать. Но я бы не советовал, слишком высоко…

— …И падать больно, костей не соберешь, — девушка вздохнула. — Думаешь, не понимаю? Не по мне такая честь, Фартовый. За океан бы податься, в Штаты Северо-Американские. Может все-таки рискнем? И паспорта есть, и деньги.

Ответа не дождалась, усмехнулась горько.

— Только другую с собой на Тускулу не бери, Лёнька. Плохо умирать буду.

5

Стрелять гимназистку Оленьку учил папенька — в те редкие минуты, когда маменьки не оказывалось рядом. Оленька очень старалась, все части револьвера «наган» наизусть выучила и даже нарисовать могла. А со стрельбой не ладилось, слишком тяжелым казался «наган», слишком опасным. Легко ли после учебника смерть в руки брать? Тогда и объяснил дочери конный егерь, что не пойдет дело, пока не станет оружие частью ее самой, пока не почувствует, что без «нагана» она не вся, а только обрубок. Половина человека, и то не самая лучшая.